Поэзия и проза Александра Грина
Под Алыми парусами часть 10

01::02::03::04::05::06::07::08::09::10::11::12::13::14::15::16::17::18::19::20::21

«Фанданго» пело ему в Зурбагане о ветре, который «бьет по крепчайшим скрепам» и внушает любовь, «держит на горячей руке сердце и целует его» (5, 394). Жена Александра Каура Лиза просто объясняет чудесное совпадение одной ночи и двух с половиной лет жизни. «Очень понятно! Все перевернулось и в перевернутии оказалось на своем месте! Я подивился женской способности определять положение двумя словами и должен был согласиться, что точность ее определения не оставляет желать ничего лучшего» (5, 397). Хронологически это совпадает с периодом 1921 — 1923 годов, когда произошло и завершилось становление Грина как художника нового типа, романтика и сказочника советской эпохи. И «Фанданго» завершается «гейневской», какой, однако, у Гейне нет, то есть, видимо, гейневско-гриновской строфой:

Нет стонущей сосны и зеленой пальмы, есть пальма — сосна. «Сны», мечта и вера в мечту преобразили сосну. Разрыв между идеалом и действительностью оказался преодоленным, снята мучительная антиномия: проза соприкоснулась с поэзией. Снег и зной, сон и движение, то есть противоположности, вдруг объединяются в понятии «пальма — сосна». «Слово» было найдено. Понятно, почему у Грина советского периода нет разделения на «реальное» и «идеальное» творчество, как это было до революции. Его идейно-художественные принципы идут навстречу действительности, и его романтизм становится все более реальным. Что, кстати сказать, соответствует общему характеру романтического течения в 20-е годы (Вс. Иванов, Лавренев, Малышкин, Багрицкий и многие другие).

О том, как решительно изменилось мировоззрение Грина, говорит сопоставление двух его статей— юбилейных, правда, но Грин ведь всегда личностей, тем более что это его едва ли не единственные выступления, когда он обратился к творчеству высокопочитаемых им великих художников слова. Одна посвящена Л. Н. Толстому, другая — А. С. Пушкину.

В статье «Скромное о великом (Памяти Л. Н. Толстого)», напечатанной в газете «Мир» от 11 сентября 1918 года, Грин неоднократно подчеркивает, как ему кажется, «единственно истинный демократизм» Толстого. «Он демократичен, как солнце». Что имеет в виду писатель? «Толстой, как никто, совершенно лишен оттенков отношения к своим персонажам в смысле их социального положения или рода их деятельности». И далее: «страсти, заблуждения, страдания, подвиги, удовольствия и подлости человеческие вытекают из одних и тех же духовных явлений, причин, кого бы он ни описывал: князя или полудикого черкеса, казака или Николая I. Благодаря великой простоте выражения, описания человеческих жизней со всеми их внутренними пружинами, читатель неизменно убеждается в тождественности духовной основы всех людей и, вместе с Толстым, видит, как жалки все ухищрения, все разделения, искусственные, все различия одежд, званий, чинов, занятий. Вообще человек, а не человек именно такой-то и такой-то изучается и понимается им в книгах великого писателя».

Заблуждение в достаточной степени наивное, словно Грин не читал ни «Воскресения», ни рассказов о крестьянской жизни. Грин не хотел замечать социально-психологического принципа в изображении у Толстого, человека он представлял себе неизменным, потому что в 1918 году такие понятия, как «классы» и «классовая борьба», оставались ему чужды и непонятны.

--

Правда, в заключение статьи он высказывает мысль о нравственном величии личности Толстого, который, олицетворяя Россию, поможет ей своим нравственным примером в испытаниях революции и гражданской войны. «Да, Толстой — это Россия. Россия в настоящее время переживает период мучительной, героической борьбы с самой собой,— с своим прошлым. Лик ее затемнен ударами и искажениями. Потому-то хорошо и нужно всем нам вспомнить от Л. Н. Толстого о том, какая она, эта Россия, в своих духе и сущности, в целях своих и силах, чтобы, оглянувшись на великое и прекрасное, идти далее по трудовому пути с надеждами укрепленными».

В обращении к имени Толстого в ответственейший момент истории не только у Грина, но и у Горького есть стремление отыскать нравственную опору в кризисный для себя момент. Но вот в 1924 году Грин пишет заметку «Воспоминание об А. С. Пушкине». Здесь он тоже размышляет о значении великого художника для современности, но противопоставляет Пушкина не революционной действительности, а вульгарным представлениям об искусстве, имевшим место в 20-е годы. «Современен ли Пушкин?» То есть: современна ли природа? Страсти? Чувства? Любовь? Современны ли люди вообще? Пусть ответят те, кто заведует отделом любопытных вопросов.

Теперь, когда «искусство» приняло форму футбольных мячей, перебрасываемых с задней мыслью, Пушкин представляется мне таким, как он стоит на памятнике и взглядом настоящего, большого, а потому и доброго человека — смотрит на русский мир, задумывая поэтическое создание с трепетом и тоской при мысли, какой гигантский труд предстоит совершить ему, потому что нужно работать, работать и работать, для того чтобы хаотическая пыль непосредственного видения слеглась в ясный и великий пейзаж».

В заключении статьи 1918 года слышались какие-то упования, что, «по Толстому», надо исправить нечто в новой действительности («истинный демократизм»), в заметке 1924 года слышится желание работать, согласно с грандиозностью открывшихся перспектив. 1923 год был для Грина счастливым годом расцвета творчества. Словно наверстывая упущенное, он пишет много и плодотворно; его рассказы, весьма небольшие по объему,— как точные попадания в цель. Почти все они носят в это время декларативно-символический характер, не теряя от того своего изящества и завершенности. Почти все они предельно просты и отличаются ясностью формы — кажется, что Грин всем доверчивым сердцем повернулся в них к читателю. Вот в чем на практике стал проявляться у него «истинный демократизм» — в стремлении быть понятым как можно большим числом людей, новым читателем.

на верх страницы::литературная критика::музей грина::на главную