Автобиографическая повесть. Бегство в Америку
назад :: дальше :: к содержанию

На десятом году, видя, как меня страстно влечет к охоте, отец купил мне за рубль старенькое шомпольное ружьецо. Я начал целыми днями пропадать в лесах; не пил, не ел; с утра я уже томился мыслью, «отпустят» или «не отпустят» меня сегодня «стрелять». Не зная ни обычаев дичной птицы, ни техники, что ли, охоты вообще, да и не стараясь разузнать настоящие места для охоты, я стрелял во всё, что видел: в воробьев, галок, певчих птиц, дроздов, рябинников, куликов, кукушек и дятлов. Всю добычу мою мне дома жарили, и я ее съедал, причем не могу сказать, чтобы мясо галки или дятла чем-нибудь особенно разнилось от кулика или дрозда.

Кроме того, я был запойным удильщиком—исключительно по шеклее (уклейка, её местное название, - прим. А. С. Грина), вертлявой, всем известной рыбке больших рек, падкой на муху; собирал коллекции птичьих яиц, бабочек, жуков и растений. Всему этому благоприятствовала дикая озёрная и лесная природа окрестностей Вятки, где тогда не было ещё железной дороги.

По возвращении в лоно реального училища я пробыл в нём всего ещё только один учебный год. Меня погубили сочинительство и донос. Ещё в приготовительном классе я прославился как сочинитель. В один прекрасный день можно было видеть мальчика, которого рослые парни шестого класса таскают на руках по всему коридору и в каждом классе, от третьего до седьмого, заставляют читать своё произведение. Это были мои стихи:

Когда я вдруг проголодаюсь,
Бегу к Ивану раноше всех:
Ватрушки там я покупаю,
Как они сладки - эх!

В большую перемену сторож Иван торговал в швейцарской пирожками и ватрушками. Я, собственно, любил пирожки, но слово "пирожки" не укладывалось в смутно чувствуемый мною размер стиха, и я заменил его "ватрушками". Успех был колоссальный. Всю зиму меня дразнили в классе, говоря "Что, Гриневский, ватрушки сладки - эх?!!"

В первом классе, прочитав где-то, что школьники издавали журнал, я сам составил номер рукописного журнала (забыл, как он назывался), срисовал в него несколько картинок из "Живописного обозрения" и других журналов, сам сочинил какие-то рассказы, стихи - глупости, вероятно, необычайной - и всем показывал.

Отец, тайно от меня, снёс журнал директору - полному, добродушному человеку, и вот меня однажды вызвали в директорску.ю В присутствии всех учителей директор протянул мне журнал, говоря: "Вот, Гриневский, вы бы побольше этим занимались, чем шалостями". Я не знал, куда деваться от гордости, радости и смущения.

Меня дразнили двумя кличками: «Грин-блин» и «Колдуй». Последняя кличка произошла потому, что, начитавшись книги Дебароля «Тайны руки», я начал всем предсказывать будущее по линиям ладони. В общем, меня сверстники не любили; друзей у меня не было. Хорошо относились ко мне директор, сторож Иван и классный наставник Капустин (3). Его же я и обидел, но это была умственная, литературная задача, разрешенная мной на свою же голову.

В последнюю зиму учения я прочел шуточные стихи Пушкина «Коллекция насекомых» (4) и захотел подражать. Вышло так (я помню не всё):

Инспектор, жирный муравей,
Гордится толщиной своей...

Капустин, тощая козявка,
Засохшая былинка, травка,
Которую могу я смять,
Но не желаю рук марать.

Вот немец, рыжая оса,
Конечно, — перец, колбаса...

Вот Решетон, могильщик-жук...

Упомянуты, в более или менее обидной форме, были все, за исключением директора директора я поберег. Имел же я глупость давать читать эти стихи всякому, кто любопытствовал, что еще такое написал «Колдун» Списывать их я не давал, а потому некто Маньковский (5), поляк, сын пристава, однажды вырвал у меня листок и заявил, что покажет учителю во время урока.

Две недели тянулась злая игра. Маньковский, сидевший рядом со мной, каждый день шептал мне: «Я сейчас покажу!» Я обливался холодным потом, умолял предателя не делать этого, отдать мне листок; многие ученики, возмущенные ежедневным издевательством, просили Манькопского оставить свою затею, но он, самый сильный и злой ученик в классе, был неумолим.

Каждый день повторялось одно и то же: - Гриневский, я сейчас покажу... При этом он делал мил,, что хочет поднять руку. Я похудел, стал мрачен, дома не могли добиться от меня — что со мной. Решив наконец, что если меня исключат окончательно, то ждут меня побои отца и матери, стыдясь позора быть посмешищем сверстников и наших знакомых (между прочим, чувства ложного стыда, тщеславия, мнительности и жажды "выйти в люди" были очень сильны в глухом городе), я стал собираться в Америку.

Была зима, февраль.

назад :: дальше :: к содержанию